...Есть Слова и слова. Одни весомые, тяжелые, как свинец, неподвластные коррозии, как драгоценные металлы. Такими написаны Библия и древние саги, такими и сейчас иногда говорят люди, которым есть, что сказать ближним, что поведать граду, миру и, может быть, даже сообществу черных дыр. Такие слова равны делу, а иногда и значимее его.
И есть слова легкие, невесомые, как тополиный пух, необязательные и быстрорастворимые в потоке времени. Пользы от них никакой, но и вреда особого, кажется, нет. Но это только кажется: некоторые задыхаются в этом потоке легковесных звуков, как аллергики в тополином пуху.
Как же его звали? Марс, кажется. Суровая воинственная кличка. Мы-то, конечно, звали его Марсиком. Он был еще щенком, щенком лайки - едва ли чистокровным - мохнатый, крупнолапый, с почти человеческими глазами. Кто из нас был умней: дошколенок Ильюша, или трехмесячный Марсик, судить не берусь. Мы вместе с ним ходили в местный клуб смотреть кино, он тихо сидел под моим стулом, не издавая ни звука, и кажется сопереживал происходящему на экране. Контролеры знали необычайную деликатность собаки и, в порядке исключения, пускали его в кинозал.
Когда же это было-то? Наверное, в 1961 году, тогда родители в первый и последний раз взяли меня с собой в геофизическую экспедицию.
Кольский полуостров, поселок Варзуга на берегу одноименной реки, граница тайги и тундры: неторопливые, молчаливые люди, работящие вертолеты, черная от старости поморская изба, оленьи нарты, собачьи упряжки и непередаваемое ощущение счастья настоящей жизни, такого острого, какого я никогда больше не испытал.
Как я ревел, когда мы уезжали из Варзуги. То ли оттого, что расставался с преданным Марсом, хорошо подросшим за те несколько месяцев, на глазах превращавшимся из пушистого щенка в широкогрудого строгого кобеля. Он провожал нас на вертолетной площадке, тревожно следил влажными непонимающими глазами за нашей посадкой в вертолет, но не лаял и не скулил, ведь он получил команду "Сидеть" и как порядочный пес, должен был исполнять ее беспрекословно.
— Не плачь, - успокаивал меня отец, - Марсу нечего делать в городе. Мы оставили его хорошему хозяину, он станет настоящей охотничьей собакой. Но я не унимался, чувствуя, что прощаюсь не только с Марсиком, но и тем ощущением счастья, которое посетило меня в том маленьком северном поселке.
Это был первый серьезный поворот в моей жизни: я чувствовал непреодолимую пропасть между Варзугой и Ленинградом, между лесотундрой и асфальтом, между делом и словом. В том нежном возрасте меня неудержимо тянуло к делу. Выбор за меня сделали другие.
Впрочем, я не сильно сопротивлялся, с каждым годом все глубже погружаясь в необременительный мир книжных и киношных фантазий.
А потом школа, где учителя пугали нас рабочей жизнью: "Будешь так себя вести - всю жизнь у станка простоишь". Вот ужас-то: вместо того, чтобы тихо продремать жизнь в каком-нибудь НИИ, или гордо просидеть за столом в президиумах - простоять у станка!
Я не очень-то пугался, ведь в те доисторические времена мне был еще неведом основной закон "цивилизованного" общества: чем тяжелее труд, тем ниже он ценится.
На экономическом факультете Ленинградского университета профессора пытались убедить нас, что в советском обществе все обстоит иначе - каждый получает по труду. Но мне приходилось много подрабатывать (от штамповщика до грузчика), и я был уже достаточно искушен в жизни, чтобы понимать: каждый получает по должности. И чем выше должность, тем меньше дела, но больше слов. Но не любых, а обязательно - лживых, гладких и пустых, чтобы слушатель ни в коем случае не мог их запомнить, а тем более - воспроизвести.
Все это я понял довольно рано, но почему-то упорно не желал применять свои знания на практике, вечно меня тянуло называть вещи своими именами, все мне хотелось произнести не слова, а Слово, за что жизнь постоянно норовила меня наказать.
По молодости я списывал это на коммунистическую идеологию, наивно полагая, что в неком "свободном" обществе все обстоит иначе.
И поэтому с восторгом встретил перестройку.
Очертя голову я рубил правду-матку.
— Неглупый ты мужик, - говорил мне Григорий Явлинский за чашкой кофе, - И часто говоришь правильные вещи. Но всегда не вовремя, слишком рано. Политик должен уметь ждать.
Я не умел, видно не рожден был политиком. А Григорий Алексеевич продолжает ждать по сию пору - настоящий политик.
Потом был 1993, когда от слов искрило, как от оголенных проводов. "Восемнадцатое брюмера" Бориса Ельцина...
И правдивое Слово постепенно стало табуированным, уступая место тополиному пуху ничего не значащих слов и однодневных словечек.
Прошла четверть века, и Слово окончательно вымерло. По улицам наших городов ветер гоняет ядовитый лексикон телеведущих и невесомый фейсбучный пух.
Поединок Слова и Дела завершился вырождением слова в болтовню, а дела - в преступление.
Остались лишь слова и дела с маленькой буквы. Ну, и то - хлеб. Ведь многие из нас, как наркоманы - тянутся к словам, хотя и страдают от аллергии на пустословие.
А я по прошествии более чем полувека опять вспоминаю Варзугу, лесотундру и преданные собачьи глаза.
Как-то слышал от старых знакомых отца, что кобель Марс прожил достойную жизнь охотничьего пса. Собакам проще - они не знают искушения словом.
Людям труднее - говорить для нас, как дышать.
! Орфография и стилистика автора сохранены
